Малевинский Сергей Октябревич

Понятие язык является базовым понятием современной лингвистики, поскольку соотносимый с этим понятием предмет рассматривается в ней в качестве основного объекта изучения. И, как ни странно, именно опора на данное понятие как на основополагающее выводит лингвистику за рамки достоверного научного знания и превращает её в своего рода мифологию – специфическую, внешне наукообразную форму общественного сознания, оперирующую, наряду с нормальными, эмпирически внятными понятиями типа звук, слово, предложение, речь, текст, и такими туманными, мало кому понятными абстрактными мифологемами, как языковая единица, фонема, морфема, семема, системная значимость и т. п. Все перечисленные выше и подобные им лингвистические мифологемы (а по сути – попросту ложные понятия) закономерно вытекают и являются своего рода логическими производными от главной мифологемы лингвистики – понятия языка.

Согласно возникшим еще в незапамятные времена и затем обретшим форму научной аксиомы представлениям, язык трактуется как система звуковых сигналов (языковых знаков), используемых людьми в процессе речевого общения. И с чем же здесь, спрашивается, спорить? Все как будто бы вполне и достаточно очевидно. Ведь, если люди используют в своем общении какие-то знаки, значит, они должны их откуда-то брать. А откуда им (знакам) еще браться, как не из языка? Все просто и ясно. Красота, да и только!

Однако многотрудный опыт человеческого познания подсказывает нам, что далеко не все очевидные и даже самоочевидные вещи, приписываемые нами объективной действительности, оказываются реально существующими на самом деле. Наука зачастую становится тем дерзким мальчиком, который время от времени восклицает: «А король-то голый!», когда рядовой обыватель бывает почему-то уверен, что король одет. И вот тут-то выясняется, что какие-то из веками используемых людьми и ставших привычными понятий оказываются ложными, а выражающие их слова – лживыми.

Казалось бы, что может быть очевиднее таких привычных для всех нас понятий, как восход и заход солнца, ведь оба эти понятия базируются на очевиднейших, ежесуточно подтверждаемых опытом эмпирических данных. Однако любой мало-мальски образованный современный человек достоверно знает, что Солнце как космическое тело никуда не восходит и не заходит, а зрительный эффект восхода и заката создается вращением Земли вокруг собственной оси. Таким образом, понятия солнечного восхода и захода отражают не реально существующие в природе явления, а всего лишь аберрации нашего зрения.

Но восход и закат хотя бы даны нам в нашем чувственном восприятии, а вот о языке и этого сказать нельзя. В истории языкознания многими солидными и авторитетными учеными неоднократно высказывалась утверждение о чувственной невоспринимаемости языка как такового, о недоступности его непосредственному человеческому наблюдению и восприятию. Так, к примеру, Л.В. Щерба отмечал, что «все языковые величины, с которыми мы оперируем в словаре и грамматике… в непосредственном опыте (ни в психологическом, ни в физиологическом) нам вовсе не даны, а могут выводиться нами лишь из процессов говорения и понимания» [Щерба 2004, с. 26]. По свидетельству Р.М. Фрумкиной, аналогичной точки зрения придерживался и А.А. Реформатский, утверждавший, что «языком можно владеть и о языке можно думать, но ни видеть, ни осязать язык нельзя», равно как «нельзя его и слышать в прямом значении этого слова» [Фрумкина 2000, с. 22]. При желании можно было бы привести еще много подобных высказываний, принадлежащих совершенно разным авторам, как отечественным, так и зарубежным.

Но если невоспринимаемость языка нашими органами чувств представляется столь очевидной, что же тогда дает основания говорить о нем как о некоей объективной, самостоятельной, реально существующей данности? Что заставляет многих ученых, ни на йоту не сомневаясь, декларировать существование того, что никто из них никогда не видел, не слышал и не воспринимал каким-либо иным образом? Помимо уже упоминавшейся выше идеи проявляемости языка в речи, очень злую шутку здесь сыграло с языковедами и положение о системном характере языка, представление о нем как об особой знаковой системе. Логика ученых рассуждений в данном случае заключается в том, что если реально существуют связывающие какие-то единицы системные отношения, то абсолютно реальным должно быть и существование самих этих едини. А как же может быть иначе? Реальность тех или иных системных отношений немыслима без реальности того, что этими отношениями связывается. Сила такого убеждения оказывается настолько велика, что авторы некоторых вузовских учебников, единожды указав на системный характер языка, в дальнейшем вообще не утруждают себя никакими усилиями по доказательству объективного существования оного.

А между тем в данной логической посылке скрывается очень серьезный смысловой подвох. Дело в том, что сказать о чем-либо: «Это система» – значит ничего толком еще не сказать. Ведь система системе рознь, и, называя тот или иной объект системой, нужно прежде всего определиться, с системой какого рода – реальной или виртуальной – имеешь дело. Первая всегда представляет собой определенный набор тех или иных составных элементов, находящихся вместе в каком-то определенном месте и, главное, связанных между собой какими-то реальными системообразующими связями и взаимоотношениями. Примерами систем такого рода могут служить, скажем, системы отопления и водоснабжения в жилых домах, системы образования и здравоохранения в государстве, планетные и астероидные системы в космосе. Системные отношения между их составными элементами, действительно, имеют характер реальных, объективно существующих связей и взаимообусловленностей. Иное дело виртуальные системы, где объединение составляющих их частей не основывается на реальных взаимосвязях, имеющих место в действительности, а создается исключительно мысленным образом, путем виртуального соотнесения друг с другом тех или иных вещей на основе учета имеющихся у них черт сходства и различия. Причем это бывает возможно, даже если в действительности эти вещи никак не связываются между собой какими-то реальными взаимосвязями и вообще локализуются в совершенно разных местах, не оказывая друг на друга никакого влияния и воздействия. Типичным примером, наглядно иллюстрирующим специфику виртуальных систем, может служить Периодическая система химических элементов Д.С. Менделеева. Невозможно представить себе такое место во Вселенной, где все входящие в эту систему элементы существовали бы в некоей системной совокупности – как некое системно структурированное целое, состоящее из компонентов, соединенных какими-то реальными взаимосвязями и взаимоотношениями. Особенно, если учесть тот факт, что многих элементов, включенных в Периодическую систему уже после смерти её автора, в природе вообще не существует: речь идет о тех из них, что были созданы в лабораторных условиях физиками ХХ века и просуществовали в этих совершенно искусственных условиях ничтожно малое время. И тем не менее, благодаря гению ученого, сумевшего соединить и выстроить известные ему элементы в определенном логическом порядке, мы воспринимаем созданную им систему как нечто единое, не задумываясь о чисто виртуальном характере этого единства.

Думается, что с чем-то подобным мы имеем дело и в том случае, когда пытаемся выстраивать особую, безусловно виртуальную, но почему-то кажущуюся нам реальной систему, именуемую языковой. Ментальный механизм создания этой системы был когда-то в общих чертах описан В.А. Звегинцевым, который утверждал, что для выделения языка и отделения его от речи люди «прибегают к неизменной операции сегментации и классификации, которая и дает возможность выявить единицы языка». Операция эта вполне очевидно складывается из двух следующих одно за другим мыслительных действий – разделения речевого потока (или текста) на отдельные сегменты (речевые единицы) с последующим обобщением выделенных сегментов и объединением их в определенные инвариантные образования, из которых и конструируется в конечном итоге виртуальная языковая система. «Учитывая, что процедура сегментации и классификации, посредством которой осуществляется выделение единиц языка, основывается в общем на процессе абстрагирования (отвлечения от единичного и конкретного), к этому можно добавить, что единицы языка – абстрактные единицы и именно потому, что они абстрактные единицы, они единицы языка» [Звегинцев 1973, с. 242]. Полностью солидаризируясь с данной точкой зрения, от себя добавим только, что согласно материалистической концепции мироздания все абстрактное и обобщенное вообще не имеет реального бытия вне человеческого сознания и существует исключительно как виртуальное. Соответственно и язык, как система абстракций и мысленных обобщений схожих речевых сегментов, не может иметь никакого иного бытия, кроме виртуального.

К сожалению, в истории лингвистике онтологический статус языка как не реального, а чисто виртуального образования осознавался немногими. Так, молодой И.А. Бодуэн де Куртене, полемизирую со шлейхеровским пониманием языка как природного организма, утверждал, что «язык как целое», как «комплекс известных составных частей и категорий», существует только «in potentia», т. е. только в потенции, как некая гипотетическая возможность. «Слова не тела и не члены тела», – писал Бодуэн, в реальности «они появляются как комплексы знаменательных звуков, как знаменательные созвучия только тогда, когда человек говорит, а как представления знаменательных созвучий они существуют в мозге, в уме человека только тогда, когда он ими думает» [Бодуэн де Куртене 1963, т. 1, с. 75, 77].

Один из членов Пражского лингвистического кружка Й. Коржинек, пытаясь определить онтологическое своеобразие языка и речи, утверждал, что «соотношение между языком и речью представляет собой просто отношение между научным анализом, абстракцией, синтезом, классификацией, т. е. научной интерпретацией фактов, с одной стороны, и определенными явлениями действительности, составляющими объект этого анализа, абстракции и т. д., – с другой» [цит. по: Березин 1975, с. 217]. Думается, нет нужды особо подчеркивать, что при таком подходе язык мыслился как исключительно виртуальный объект, и только речь – как реальный.

Эта же мысль довольно отчетливо была сформулирована видным советским литературоведом Г.Н. Поспеловым, утверждавшим в своей монографии по теории литературного стиля, что «сам по себе, вне речи, язык существует только в абстракции, и в качестве предмета изучения его можно найти только в словарях и грамматиках» [Поспелов 1970, с. 4].

Однако для подавляющего большинства языковедов, как отечественных, так и зарубежных, было характерно стремление к осмыслению языка как чего-то реального, существующего не только в человеческом воображении, но и в реальной действительности. И в этом стремлении совершенно отчетливо вырисовываются три направления, три логических подхода к представлению языка как некоей объективной реальности.

Первый из этих подходов, на наш взгляд, наиболее фантастический, находит свое выражение в определениях языка как предназначенной для использования в речевой коммуникации «системы облеченных в звуковую форму знаковых единиц, способной выразить всю совокупность понятий и мыслей человека» [Арутюнова 1997, с. 652]. В отечественном языкознании такие определения стали появляться где-то с начала XIX века, после выхода в свет «Начертаний всеобщей грамматики» Л. Якоба, где впервые была предпринята попытка теоретического разграничения языка и речи. Впоследствии лингвистика дала огромное количество мало чем различающихся по содержанию вариантов данного определения. И это несмотря на то, что его ущербность видна, как говорится, невооруженным глазом: ведь «знаковая единица», облеченная в звуковую форму, никак не может быть единицей языка, потому что является единицей речи, ибо звук (как ощущение, психическое переживание) возникает только в процессе восприятия акустических волн, продуцируемых при осуществлении речевой деятельности.

Думается, что именно осознание речевой принадлежности любого облеченного в звуковую форму знака побудило многих языковедов предлагать другие, менее противоречивые трактовки языка, связывая это понятие или непосредственно с человеческой речью, или с содержанием человеческой психики. Так, к примеру, В. фон Гумбольдт, будучи крайне неудовлетворен традиционным пониманием языка как простого набора слов и грамматических правил, в одной из своих работ писал о языке дословно следующее: «Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мысли. В подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности. В беспорядочном хаосе слов и правил, который мы по привычке именуем языком, наличествуют лишь отдельные элементы, воспроизводимые – и притом неполно – речевой деятельностью; необходима все повторяющаяся деятельность, чтобы можно было познать сущность живой речи и составить верную картину живого языка». Отождествление языка с «живой» речевой деятельностью прослеживается здесь достаточно очевидно. С другой стороны, в работах фон Гумбольдта можно встретить и многочисленные утверждения о том, что «язык следует рассматривать… как непосредственно заложенный в человеке», что он «не просто внешнее средство общения людей… но заложен в самой природе человека и необходим для развития его духовных сил». Во всех подобных случаях языку приписывается уже статус некоего психического феномена, присущего каждому человеческому индивиду от природы [подробнее см.: Алпатов 1998, с. 67-76; Березин 1975, с. 44-57].

Из отечественных языковедов понимания языка как системы, представленной в двух ипостасях – в человеческой речи и в человеческом сознании, придерживался Л.В. Щерба. Отвергая «чистый номинализм», полагающий, что языковая система не имеет реального бытия и является лишь абстракцией нашего ума, ученый утверждал, что система эта, с одной стороны, «есть то, что объективно заложено в данном языковом материале» (т. е. в речевых высказываниях и текстах), а с другой стороны, она проявляется в «индивидуальных речевых системах» как особых, непосредственно связанных с речевой деятельностью формах индивидуального сознания [Щерба 2004, с. 28].

Впоследствии, уже в послевоенные годы, советские ученые отказались от подобного дуализма в понимании субстанциональности языка и стали рассматривать последний как нечто такое, что реально существует в речи, может быть, как её часть или определенный аспект. Так, Г.О. Винокур, например, писал, что «язык вообще есть только тогда, когда он употребляется» и «в реальной действительности строй языка обнаруживается только в тех или иных формах его употребления» [Винокур 1959, с. 221]. А.С. Чикобава определял язык как «то общее, что обнаруживается в речевой деятельности», а языковые знаки трактовались им как сущности, «физические по своему материалу, произносимые и слышимые», т. е. как чисто речевые образования [Чикобава 1959, с. 118, 172]. А вот А.И. Смирницким язык рассматривался только как «один из ингредиентов речи». И, как полагал ученый, только в качестве такового язык должен выделяться и обособляться как предмет специального исследования [Смирницкий 1954, с. 13]. По мнению Смирницкого, «язык действительно и полностью существует в речи… и реальное звучание речи, её звуковая материя принадлежит языку, составляет его «природную материю», без которой он не может быть самим собой, т. е. специфическим общественным явлением – важнейшим средством общения». Однако весьма немаловажным представляется тот факт, что в концепции Смирницкого «язык не совпадает с речью полностью. Извлекая язык из речи как средство общения, применяемое в ней, мы получаем некоторый «сверхъязыковой остаток», который не есть нечто однородное и сам по себе не является предметом языкознания. В основном этот «остаток» составляется: а) из индивидуальных особенностей воспроизведения языка (особенностей в произношении, неполном или ошибочном понимании значений отдельных слов и пр.), б) из общественно выработанных особенностей использования тех или иных фактов языка для достижения определенного эффекта (в частности, использование известных элементов звучания как такового в литературных целях: рифма, аллитерация, звукопись и пр.), в) из тех произведений, которые создаются в речи путем применения языка и как целые выходят уже за пределы языка». При этом «отдельные особенности речи могут превращаться в черты языка и отдельные произведения речи – от образуемых в речи новых слов до целых предложений – могут превращаться в единицы языка» [Смирницкий 1954, с. 29, 30].

На наш взгляд, нет особой нужды доказывать, что понимание языка как особого ингредиента речи делает бессмысленной утвердившуюся в современной лингвистической науке дихотомию языка и речи как особых, совершенно разных по своей субстанциональной сущности феноменов. Принятие той интерпретации языка, которая была предложена А.И. Смирницким и другими процитированными выше авторами, приводит к тому, что само это понятие становится совершенно излишним. А те речевые явления, которые подводятся по понятие язык в понимании этих авторов, вполне могут быть обозначены куда более прозрачными и более конкретизированными терминами типа общеупотребительные, социально обусловленные, общепринятые, узуальные, нормативные, устойчивые, цельноизвлекаемые и т. д. элементы (или, если угодно, ингредиенты) человеческой речи.

Из отечественных языковедов более позднего времени практически никто уже не пытался отождествлять язык ни с речью вообще, ни с какими-то её составными частями или аспектами. В лучшем случае в изданиях научного и учебного характера отмечалось, что, помимо своей основной формы существования в качестве неизвестно где и как обретающейся знаковой системы, язык может еще реализовываться и в виде конкретных, реально звучащих или зафиксированных на письме единиц речи [см., например: Серебренников 1970, с. 88, 89; Солнцев 1971, с. 11, 12; Березин 1979, с. 20].

Что касается западноевропейского языкознания, то здесь уже давно утвердилось многократно растиражированное в работах самых разных авторов понимание языка как психического явления. Как уже отмечалось нами выше, вполне недвусмысленные проявления такого понимания можно найти уже в работах В. фон Гумбольдта. А если верить И.А. Бодуэну де Куртене, то даже А. Шлейхер, трактовавший язык как «организм природы», в то же время иногда говорил о нем как о функции человеческого организма и естественном атрибуте generis homo –рода человеческого [Бодуэн 1963, т. 1, с. 38].

Однако свое развернутое теоретическое воплощение осмысление языка как особого феномена человеческой психики нашло в трудах немецких младограмматиков, и в частности в «Принципах истории языка» Г. Пауля – книге, наиболее полно и последовательно излагающей суть младограмматического учения. Правда, какого-то более или менее четкого определения языка мы здесь не найдем, но уже в начале этого солидного труда вполне определенно и ясно заявлено, что «все языковые средства, используемые говорящими, хранятся в сфере бессознательного в виде сложнейшего психического образования, состоящего из разнообразных сцеплений групп представлений». Именно такие образования, определяемые как «языковые организмы» отдельных людей, являются, по мнению Пауля, подлинными носителями исторического развития языка. Но, поскольку непосредственному наблюдению эти «организмы» не поддаются, единственно достоверным объектом лингвистического исследования может быть только «совокупность проявлений речевой деятельности всех относящихся к данной языковой общности индивидов» [Пауль 1960, с. 47, 49, 50].

Впоследствии взгляды на язык, близкие к его пониманию младограмматиками, неоднократно высказывались многими представителями западноевропейской и американской лингвистики. Перечислять их имена нет особой необходимости, достаточно будет только отметить, что осмысление языка как сущности исключительно психического характера было свойственно и такому выдающемуся языковеду, как считающийся предтечей и основоположником всего языкознания ХХ века Ф. де Соссюр. Именно этому ученому принадлежит честь введения в широкий научный обиход положения о дуальной сущности языкового знака, о наличии у последнего означающего и означаемого, плана выражения и плана содержания. Данное положение стало одним из основополагающих постулатов современной лингвистики и известно ныне каждому более или менее успевающему студенту-филологу. Однако в учебной литературе по теории языка мало что говорится о том, что обе стороны языкового знака мыслились де Соссюром как исключительно психические феномены. А ведь ученый неоднократно отмечал в своем «Курсе общей лингвистики», что «языковой знак связывает… понятие и акустический образ». Причем «последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком звука, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств» [Соссюр 1977, с. 99]. Именно по этой причине язык в представлении де Соссюра выступал как «явление по своей природе однородное – система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти компонента знака в равной мере психичны» [Соссюр 1977, с. 53].

В России понимание языка как сущности психического характера в той или иной мере было свойственно языковедам, причисляемым к так называемому «психологическому направлению» в языкознании, – А.А. Потебне, А.А. Шахматову, А.М. Пешковскому, Д.Н. Овсянико-Куликовскому и некоторым другим.

Достаточно глубокую разработку этой концепции, причем в её существенном развитии и обогащении, мы находим в работах И.А. Бодуэна де Куртене. Первоначально рассматривая язык как систему, способную существовать только in potentia, Бодуэн впоследствии стал связывать это понятие с различными феноменами чисто психического свойства. В некоторых своих работах он писал о «церебрационном существовании языка», понимая под церебрацией возникающее в процессах мышления и речи «движение в самом центре мозга» как «резервуаре всего запаса языковых представлений» [Бодуэн де Куртене 1963, т. 1, с. 226]. В свете такого понимания «основная жизнь языка» представлялась как процесс, заключающийся в речемыслительной ассоциации представлений человеческого разума «в самых различных направлениях» [Бодуэн де Куртене 1963, т. 2, с. 59]. С другой стороны, ученым была предложена и несколько иная, но тоже психологическая трактовка языка – как сложного психического образования, являющегося достоянием человеческой памяти. Так, в статье «Человечение языка», опубликованной в 1893 году, говорилось уже о «сохранении и обработке всех языковых представлений в языковой сокровищнице души». Бодуэн писал здесь дословно следующее: «Доступные слуху звуки и соответствующие им работы органов речи имеют лишь преходящее, временное, исчезающее бытие; истинная, действительно языковая жизнь присуща лишь образам памяти, лишь представлениям этих звуков и работ. Во всех частях и частицах языка, как бы много физического мы в нем ни находили, пульсирует и может пульсировать лишь чисто психическая жизнь» [Бодуэн де Куртене 1963, т. 1, с. 260, 263].

Довольно существенным, на наш взгляд, представляется то, что И.А. Бодуэну де Куртене принадлежит и первая попытка классификации тех психических образований, которые могли бы рассматриваться в качестве непосредственно образующих общую систему языковых представлений человека. Рассматривая язык как «сложное объективно психическое явление», Бодуэн предлагал различать в его составе три группы представлений такого рода. Прежде всего, им была выделена «группа представлений фонационных, представлений физиологических движений», т. е. существующие на уровне моторной памяти артикуляционные навыки устной речи. Затем была отмечена «группа представлений аудиционных, представлений акустических результатов (последствий) выше поименованных физиологических движений», т. е. хранящиеся в памяти психические отпечатки как отдельных звуков человеческой речи, так и целых звуковых комплексов, представляющие собой фонетические «тела» всех более сложных языковых единиц. И, наконец, в третью группу ученым были выделены «группы представлений исключительно церебрационных», объединяющие, по-видимому, те психические образования, что формируют семантику языковых единиц различных уровней [Бодуэн де Куртене 1963, т. 2, с. 72].

Вполне естественно, что при таком подходе единственно реально существующим в действительности мог представляться только язык одного отдельно взятого человека как реального носителя содержащихся в его памяти языковых представлений. И не случайно в работах И.А. Бодуэна де Куртене неоднократно подчеркивается мысль о том, что «язык существует только в индивидуальных мозгах, только в душах, только в психике индивидов или особей, составляющих данное языковое общество. Язык племенной и национальный является чистою отвлеченностью, обобщающей конструкцией, созданной из целого ряда реально существующих индивидуальных языков» [Бодуэн 1963, т. 2, с. 71]. При этом язык племени или народа трактовался ученым как «язык-идеал», поскольку он «как собрание всего, что ему принадлежит, … существует только в идеале» [Бодуэн де Куртене 1963, т. 1, с. 211, 212].

В советские времена свойственное многим дореволюционным ученым понимание языка как индивидуально-психического явления было напрочь отвергнуто как идеалистическое. Языковеды советской эпохи считали себя непоколебимыми материалистами и, бездумно повторяя утверждение К. Маркса о том, что «на духе с самого начала лежит проклятие отягощения его материей», стремились теоретически материализовать язык, или отождествляя его с речью, или просто заявляя, что язык есть знаковая система, «первичной субстанцией» которой является «звуковая материя». При этом как-то забывалось, что звук – это вообще-то никакая не материя, а всего лишь психическое переживание, вещь, как ни крути, безусловно идеальная. Материальны только порождающие звуковые ощущения акустические колебания воздуха. Однако в языкознании никто и никогда не пытался интерпретировать эти материальные колебания в качестве языковых знаков.

Возврат к идее психической субстанциональности языка стал возможен только в постсоветскую эпоху, когда исчез марксистский идеологический прессинг в сфере гуманитарного познания. Понимание языка как психического явления, подкрепляемое идеями лингвистического антропоцентризма, стало проникать на страницы не только научной, но и учебной литературы [см., например: Левицкий 2009, с. 47, 53, 56]. Довольно оригинальное и, пожалуй, наиболее развернутое на сегодняшний день изложение этой концепции содержится в книге Б.М. Гаспарова «Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования». Одна из главных мыслей этой книги заключается в утверждении о том, что «язык окружает наше бытие как сплошная среда, вне которой и без участия которой ничто не может произойти в нашей жизни». Взаимодействие человека с данной средой предлагается называть «языковым существованием личности». Но среда эта мыслится не как находящаяся где-то вовне по отношению к человеку, а как укорененная «в нас самих, в нашем сознании, в нашей памяти» [Гаспаров 1996, с. 5].

Как же автору видится та психическая среда, в которой осуществляется наше языковое существование? Как она структурируется? Из чего состоит? Пытаясь ответить на все эти вопросы, Б.М. Гаспаров приходит к парадоксальному выводу о том, что представление данной среды (= языка) в виде какой-то более или менее стройной системы не только реально невыполнимо, но и не может быть идеальной целью лингвистического исследования. Этот объект представляется ученому «гигантским мнемоническим конгломератом, не имеющим единого строения, неопределенным по своим очертаниям, который к тому же находится в состоянии постоянного движения и изменения». Каждый такой конгломерат «вмещает в себя неопределенно большое – принципиально неисчислимое – количество разнородных «кусков» предыдущего языкового опыта, имеющих самую разную форму и объем». Эти «куски», являющиеся главными составными компонентами среды языкового существования, Гаспаров предложил именовать «коммуникативными фрагментами». К их числу он отнес различные зафиксированные в человеческой памяти расхожие фразы, отдельные регулярно воспроизводимые фрагменты этих фраз, устойчивые словосочетания, цитаты и т. п. При этом ученый особо подчеркивал, что «существование каждого фрагмента в конгломерате языковой памяти неустойчиво и релятивно, его физические границы и смысловые очертания подвержены постоянным изменениям. Различные фрагменты контаминируются, сливаются, перетекают друг в друга, включаются во все новые соположения, высвечивающие в каждом из них все новые аспекты и свойства, подвергаются всевозможным модификациям и перефокусировкам» [Гаспаров 1996, с. 13, 14]. Как все это непохоже на те стройные, логичные и отлично структурированные языковые системы, которые предстают перед нами в традиционных грамматиках и трудах по системной лексикографии.

Что же касается речевой деятельности, то в свете вышеизложенного понимания языка она выглядит просто как «непрерывный поток цитации, черпаемой из конгломерата нашей языковой памяти», причем цитация эта «имеет такой же небуквальный, нетвердый, растекающийся характер, как и сам резервуар памяти, который служит источником этого процесса». В своей речи, полагал Гаспаров, «мы все время пытаемся составить вместе различные и разнородные куски нашего языкового опыта так, чтобы сложившееся из них целое вызывало впечатление, более или менее соответствовало тому – никогда до конца нам самим не ясному – движению мысли, которое мы намеревались выразить» [Гаспаров 1996, с. 14].

Предложенную Б.М. Гаспаровым модель организации языковой памяти человека, конечно же, не стоит абсолютизировать. Помимо выявленных и описанных ученым «языковых фрагментов», в структурах этой памяти, наверняка, имеют место и представления отдельных слов (хотя бы в их начальных формах), и какие-то грамматические правила (пусть даже в виде плохо рефлексируемых, не осознаваемых говорящими речевых норм), и то, что в синтаксисе именуют структурными схемами словосочетаний и предложений, и еще многое и многое другое, создаваемое абстрагирующими и обобщающими способностями человеческого интеллекта. Однако и блоковая, фрагментарная составляющая нашего языкового сознания – это, безусловно, не фикция и не плод больного воображения, а серьезная психическая реальность, с которой нельзя не считаться и которую нельзя игнорировать, желая оставаться на почве научной достоверности и исследовательского реализма. Но при этом стоит ли называть это сложное, аморфное и текучее психическое образование языком? Думается, нет. Уж очень уж оно не соответствует традиционному пониманию языка как стройной, упорядоченной системы, мыслимой как строго определенный набор стандартных языковых единиц. Ну а главное, что препятствует именованию каких-либо мемориальных психических структур языком, – это тот простой и непреложный факт, к сожалению, мало учитываемый языковедами, который заключается в том, что никаких образований, хотя бы отдаленно похожих на языковые (точнее, речевые) знаки, в человеческой памяти просто не существует. Ведь память как таковая – это не хранилище готовых чувственных образов, а просто человеческая способность к распознаванию, идентификации и воспроизведению тех или иных образов или физических действий. Причем самих образов (скажем, фонетических образов слов) в памяти нет и быть не может. Утверждение, что в памяти хранятся какие-то образы (тех же слов или грамматических форм) есть не более чем обыкновенная метафора. Будучи продуцируемы памятью, образы могут возникать в нашем воображении, мышлении, внутренней речи – в различных переживаниях «текущего настоящего», локализуемых в том условном месте, которое в психологии определяется как «окно сознания». Здесь же локализуются и акустические образы, возникающие при непосредственном восприятии звучащей речи. В памяти же содержатся только представления звуковых образов, представляющие собой нейрофизиологические образования, обеспечивающие способность к распознаванию, идентификации и мысленному воспроизведению последних. Эти акустические представления в свою очередь связываются ассоциативными нервными связями с соответствующими им артикуляционными навыками, что и делает возможным порождение различных произносимых и реально звучащих речевых произведений.

Поскольку представления языковых (или речевых) знаков столь непохожи на сами эти знаки, а психофизиологическая структура, обеспечивающая «языковое существование личности», столь непохожа на традиционную модель языка как системы звуковых знаков, то, спрашивается, какой смысл именовать эту психическую инстанцию языком? Явления, имеющие место в человеческой психике, должны означаться терминами психологии, благо в её лоне, в сфере психологической персонологии, давно уже выработано достаточное количество подходящих для этого слов. На наш взгляд, всю совокупность образований и структур человеческой памяти, оказывающих непосредственное воздействие на речевую деятельность, можно было бы назвать индивидуальной мемориальной лингвоструктурой человека.

В таком случае употребление слова язык в стремящемся быть реалистичным научном дискурсе лишается последних логических оснований. Ведь, как уже отмечалось нами выше, не имеется никаких серьезных резонов ни для того, чтобы применять это слово для обозначения каких-то несуществующих (абстрактных, виртуальных) знаковых систем, ни для того, чтобы использовать его применительно к тем или иным ингредиентам речи.

Будучи порождением так называемого «наивного» мировоззрения, которое, как известно, обусловливает существование очень многих речевых номинаций, понятие язык с самого своего появления функционировало как мифологема – как понятие, ложное по сути, но обладающее определенной объяснительной силой. Внутренняя логика образования и использования этого понятия была уже вкратце изложена нами. Но честь установления его мифологической сущности принадлежит все же не нам. Об этом достаточно определенно высказался еще в XIX веке видный немецкий ученый М. Мюллер, который писал следующее: «Говорить о языке, что он нечто существующее само собой, что он имеет свою собственную жизнь, что произрастает до зрелости, производит отрасли и вымирает, есть чистая мифология». Мифология эта поддерживается существованием в сознании людей соответствующих понятий-мифологем и выражающих их слов, и потому, «как мы не можем не употреблять метафорических выражений, следует постоянно остерегаться, чтобы нас не сбили с толку сами слова, употребляемые нами, особенно в подобных вопросах» [Мюллер 1865, с. 30, 31].

Однако похоже, что факт существования слова язык в нашем лексиконе постоянно сбивает с толку не только рядовых обывателей, но и очень солидных ученых. Ход подспудной мысли, обычно не рефлексируемый нашим сознанием, здесь в общем-то ясен и понятен: раз существует какое-то особое слово, значит должен существовать и обозначаемый им предмет, или, выражаясь по-научному, денотат, а иначе зачем тогда и придумывать такое слово. Хотя при более глубоком размышлении многим становилось ясно, что в своем первоначальном значении – как обозначение неизвестно где и как существующей совокупности слов и грамматических правил – интересующее нас слово язык употребляться не должно. Тогда (по-видимому, начиная с В. фон Гумбольдта) и начались хоть и ученые, но малоуспешные попытки переосмысления языка по описанным нами выше направлениям. В целом же ситуация с использованием термина язык в языкознании напоминает всем известную ситуацию с чемоданом без ручки, который и нести неудобно, и бросить жалко. Но если чемодан-то, конечно, так или иначе сохранять нужно, то вот со словом язык, по крайней мере в его терминологическом употреблении, по-видимому, рано или поздно придется расстаться. А языковедам вместо мифотворчества по поводу каких-то несуществующих (виртуальных, абстрактных) систем нужно будет заниматься вещами действительно реальными – речевой деятельностью людей, высказываниями и текстами как продуктами речевой деятельности, отдельными сегментами речевого потока (традиционно именуемыми языковыми единицами), а также различными психическими феноменами, делающими возможной и регулирующими речевую деятельность.

 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ  СПИСОК

 

1. Алпатов В.М. История лингвистических учений. М.: Языки русской культуры, 1998. 368 с.
2. Арутюнова Н.Д. Язык // Русский язык: Энциклопедия. М.: Большая Российская энциклопедия; Дрофа, 1997. С. 652-658.
3. Березин Ф.М. История лингвистических учений. М.: Высшая школа, 1975. 304 с.
4. Березин Ф.М., Головин Б.Н. Общее языкознание. М.: Просвещение, 1979. 416 с.
5. Бодуэн де Куртене И.А. Избранные труды по общему языкознанию: в 2 т. М.: Изд-во АН СССР, 1963.
6. Винокур Г.О. Избранные работы по русскому языку. М.: Учпедгиз, 1959. 490 с.
7. Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М.: Новое литературное обозрение, 1996. 352 с.
8. Звегинцев В.А. Язык и лингвистическая теория. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1973. 248 с.
9. Левицкий Ю.А. Общее языкознание. М.: ЛИБРОКОМ, 2009. 266 с.
10. Мюллер М. Лекции по науке о языке. СПб., 1865. 399 с.
11. Пауль Г. Принципы истории языка. М.: Изд-во иностранной литературы, 1960. 500 с.
12. Поспелов Г.Н. Проблемы литературного стиля. М.: Изд-во МГУ, 1970. 330 с.
13. Серебренников Б.А. К проблеме сущности языка // Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. М.: Наука, 1970. С. 11-95.
14. Смирницкий А.И. Объективность существования языка. М.: Изд-во МГУ, 1954. 33 с.
15. Солнцев В.М. Язык как системно-структурное образование. М.: Наука, 1977. 292 с.
16. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1977. 695 с.
17. Фрумкина Р.М. Лингвистика: самосознание гуманитарной науки. Лингвистика и идеология // Человек. 2000. № 6. С. 18-25.
18. Чикобава А.С. Проблема языка как предмета языкознания. М.: Учпедгиз, 1959. 179 с.
19. Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. М.: Едиториал УРСС, 2004. 432 с.